Семена марковича
концентрата выходит 1000.
НА ЛИЛИИ СЕМЕНА
Сделали операцию, но скоро выяснилось, что началось инфецирование крови. Газовая гангрена, либо, по старенькому, антонов огонь: стекло было грязное, да и рану, дожидаясь скорой помощи, сбежавшиеся обитатели дома перевязывали чем попало, в ход шли и носовые платки. Докторы боялись за мою жизнь, о том, чтоб спасти ногу, и не помышляли. Но, на мое счастье, за меня взялся основной хирург больницы Николай Георгиевич Дамье. У него уже был большой опыт исцеления гангрен: не прошло и полугода с окончания финской войны.
Он снял все швы, сделал доп разрез выше раны, до подколенной части, и трое суток рану орошали веществом марганца. Была спасена не лишь жизнь, но и нога. 1-ое, что я помню опосля того, как пришел в сознание, — склоненное нужно мной лицо доктора и его вопрос: жареную картошку есть будешь?
Я показал неплохой аппетит, чем чрезвычайно его обрадовал: верный признак, что нездоровой идет на поправку. Предки приносили мне различные вкусности, неведомые тогда в нашей жизни, и я до сих пор помню вкус бутерброда с темной икрой, укрытой тонкими ломтиками новых огурцов… Через несколько дней во время обхода — это было во дворике больницы, куда нас выносили деньком, — Николай Георгиевич, откинув одеяло и увидев мою слегка скрученную в колене ногу, повелел нести меня в операционную.
Разрез, изготовленный под коленом, заживал и сраставшиеся ткани стягивали ногу. В операционной он, взяв ногу одной рукою за пятку, иной резко нажал на колено. Я заорал, но все уже было сзади. На выпрямленную ногу наложили гипсовую лангетку, с которой я прогуливался достаточно долго; след от нее над коленом держался еще много-много лет.
Николай Георгиевич Дамье был высочайшим, решительным человеком и восхитительным доктором. Запомнились его до блеска выбритая голова, чуткий взор из-под очков со стеклами без оправы и длинноватые твердые пальцы рук, конкретно такие, о которых и молвят «пальцы хирурга».
Он погиб, помнится, в летнюю пору года. Я вызнал о этом случаем, просматривая газету. Точно такое и там же было написано за год до того, в сентябре года: оно извещало о погибели матери — индивидуального пенсионера союзного значения Плоткиной Эйдли Абрамовны. Так они встретились — 40 с излишним лет спустя. В эвакуации Посреди немногих семейных документов военного времени сохранился один, относящийся ко мне лично: похвальная грамота за хорошие успехи и примерное поведение, выданная ученику 4-го класса средней школы деревни Фоминки Сысертского района Свердловской области Шендеровичу Анатолию.
Весь учебный — год я проучился в деревенской школе, которая находилась в пары километрах от места нашего проживания в эвакуации, которое именовалось интернатом. В нем жили эвакуированные малыши служащих Наркомтяжмаша, сотки полторы человек в возрасте от 4—5 до 16—17 лет, наши воспитатели и пионервожатые. Возглавляла весь этот коллектив моя мать. Из Москвы мы направились 25 июля года. Ехали в товарных вагонах — теплушках.
Память не сохранила никаких деталей нашего долгого путешествия, не считая одной — броского пятна света из открытой двери в центре вагона, которая закрывалась лишь на ночь. Дней через 8—10 мы доехали до Свердловска. Ночь переночевали во Дворце культуры Уралмаша, а позже нас отвезли на заводские директорские дачи километрах в 70—80 от Свердловска, расположенные на лесистом холмике на берегу реки Исеть.
Дачный поселок состоял из 3-х огромных домов: каменного, каркасного и обрубленного. Эти слова обозначали не лишь нрав постройки — дома так и назывались. Каменный стоял неподалеку от берега и, видимо, играл служебную роль. Два остальных стояли повыше.
Каркасный дом предназначался лишь для летнего отдыха, а в двуэтажном красавчике обрубленном можно было тихо жить и в летнюю пору, и в зимнюю пору. Детский сад и управление интерната расположились в каменном доме, а школьники с пионервожатыми и воспитателями — в рубленом: младшие на первом этаже, старшие — на втором. Ближний населенный пункт — деревня Фоминки — находился на другом берегу Исети, в 3—4 километрах от интерната. С осени, когда начались занятия в школе, и до весны этот путь мы проделывали каждый день, даже в градусные морозы, которые, правда, там не казались таковыми уж ужасными.
А для связи с городом использовались грузовая машинка и лошадки. Продукты и остальные нужные в хозяйстве вещи нам привозили на грузовике, который работал на дровах, поточнее, на древесных чурках, что сжигались в его газогенераторах. А для иных надобностей служила лошадка. В зимнюю пору, когда моя нездоровая нога вдруг востребовала срочной мед помощи, мать повезла меня в город на лошадки, запряженной в розвальни. Ситуация, наверно, была драматической, но мне эта санная поездка запомнилась веселым приключением.
Другого такового варианта — зимняя санная дорога — больше никогда не представилось… Невзирая на томные для страны времена мы, по последней мере малыши, жили как у Христа за пазухой. Взрослые, а может быть, и старшие школьники, непременно, были в курсе событий, которыми жила страна, но мы, младший отряд, жили еще и в удобной духовной обстановке.
Отрезанные от мира лесным массивом и рекой, мы обучались, отдыхали, игрались. У нас в отряде я оказался основным книгочеем. Часто перед сном читал я своим товарищам книжки, а когда нечего было читать, пересказывал им своими словами содержание ранее прочитанных книжек, в частности «Трех мушкетеров». Наша пионервожатая Тоня, женщина лет 18, время от времени присоединялась к нам и слушала с настоящим интересом; в ее прежней жизни книжки, видимо, занимали не самое основное место.
Зато она жила с нами одной жизнью, прогуливалась с нами в походы, отлично пела и игралась на гитаре. Конкретно у нее я научился незначительно играться на гитаре и из ее, так огласить, рук получил собственный 1-ый репертуар, который еще почти все годы потом, пока не возникли бардовские песни, исполнялся во время наших застолий. Это были и российские народные песни — мы хором пели «Дубинушку», и городской романс, и полублатные песни вроде «Есть по Чуйскому тракту машины…», «Помнишь, Акулька, мгновенье…» и т.
Навсегда запомнился душещипательный романс «Густолиственных кленов аллея…». Много позднее, в студенческие годы кто-то, услышав его, произнес мне, что это перевод из Гейне. А несколько лет назад, обратившись к вебу, я вызнал, что это стихотворение Ивана Панаева; оно было написано как пародия на российские переводы Гейне и озаглавлено им «Будто из Гейне». Но, по драматичности судьбы, оно стало «настоящим» цыганским романсом Дмитриева… Там же, в интернате, я встретил свою первую любовь. Девченку звали Тая.
Она была на год молодее меня — обучалась в 3-ем классе. Она была стеснительной девченкой, я тоже смелостью не различался, и мы, стараясь хранить в тайне наше чувство, часто общались с помощью записочек, благо у нас был личный курьер, ее младший брат. Но в один прекрасный момент, это было уже в весеннюю пору, мы совместно убежали в лес и там поцеловались.
Нас, уверенных, что никто ничего не подозревает, здесь же выследили наши бдительные товарищи по отряду. Она удрала. Достаточно долго еще мы боялись перекинуться словом и молча испепеляли друг друга взорами. В летнюю пору года маму перевели на работу в Свердловск, управлять некий детской площадкой. Как утверждает старшая сестра, мамина начальница в городке, издавна положившая глаз на наш интернат, достигнула перевода матери в Свердловск и заняла ее место.
Нам с Таей пришлось расстаться. Была недетская тоска и чувство, что меж нами разверзлась пропасть. Кажется, мы обещали писать друг другу… Прошло два года. В августе го мы опять оказались в одном пионерском лагере, уже под Москвой, в Лопасне. Заведующей снова была моя мать, а старшей пионервожатой была все та же наша прежняя вожатая Тоня. Но в наших с Таей отношениях что-то переменилось.
Ни я, ни она, видимо, не нашли прежних эмоций и энтузиазма друг к другу не показали. А еще через несколько лет мы случаем встретились в Детском читальном зале Библиотеки Ленина, который находился тогда в доме Пашкова. В ту нашу последнюю встречу мы расслабленно, как подобает взрослым людям, с ухмылкой вспоминающим о детских увлечениях, незначительно побеседовали о том о сем — и разошлись. Знакомство Наше знакомство было спланировано. Товарищ Сталин не желал, чтоб мальчишки и девченки обучались вкупе.
Но мальчишки и девченки желали встречаться. И здесь нежданно посодействовал комсомол. Секретарем нашей школьной комсомольской организации был мой товарищ и сосед по парте. Комсомольским секретарем й школы была девченка, которая дружила с Другой. А комсомольских секретарей время от времени собирали на семинары, где наставляли на путь настоящий, с которого сама партия издавна сбилась.
Но наставлять не переставала. На одном из таковых семинаров наши комсомольские секретари и познакомились. Знакомство быстро переросло в дружбу, настолько же быстро обернувшуюся романом. Комсомольские романтики вспомнили в один прекрасный момент про собственных наилучших друзей и решили их познакомить. Для этого было суровое основание — музыка: одна знала, что ее подруга обучается в Мерзляковском училище по классу скрипки, а иной вспомнил, что я тоже чрезвычайно люблю музыку.
Чего же ж для вас больше? Звезды сошлись совсем, когда наша школьная пионервожатая Нина произнесла как-то Полине Петровне, нашей директрисе, что хорошо бы было устроить что-нибудь вроде вечера встречи 2-ух тогда, в весеннюю пору го — девятых классов. Как, вообщем, и девченки. В те времена выезд девиц с Потаповского к юношам на Большой Комсомольский был чуть ли не равносилен забугорной турпоездке: требовались суровые согласования.
Не знаю, как парткомы, а директора наших школ, взвесив все за мальчишки и девочки! Вообщем, и повод был чрезвычайно даже благоприятный: приближался Интернациональный дамский день 8 Марта. Не в пример собственному, нахальному, с моей точки зрения, другу по школьной парте я был достаточно робок с девочками; очень низкая самооценка и потом не раз мешала мне верно оценить благосклонные дамские взоры.
Так что ежели на этом вечере нас и знакомили, я этого не осознавал. Но знакомство состоялось. Во время маленького школьного концерта самодеятельности, который предшествовал дружескому чаепитию мальчишек и девченок, мое внимание завлекла появившаяся перед нами черноволосая девченка со скрипкой в руках, в черном же платьице, впереди расшитом колоритными цветами.
Это была Ина. Платьице, как она мне позже поведала, попало в нашу страну во время войны из Америки. Вкупе с орудием и продуктами, поставляемыми по ленд-лизу, в Альянс шли и посылки с вещами от обычных американцев. Одна таковая посылка попала в дом вдовы погибшего на фронте в октябре года старшего лейтенанта Дозорцева Е. Так что мы с моей будущей супругой стали невольной «жертвой» отечественной комсомольской пропаганды и заморского «коварства».
Арест …Много позднее я вызнал, что вечерком того дня, 6 марта года предки были на концерте Вертинского в Минтяжмаше, где работал отец. Около полуночи они возвратились домой, мама легла спать, а отец, как он нередко делал, сел к письменному столу — почитать на сон будущий. В половине второго раздался звонок. Он открыл дверь, в комнату вошли трое: двое парней — один в военной форме, иной в штатском — и дворничиха. Опосля обыска, длившегося до рассвета, отца увели.
Но мне запомнилась другое. Я пробудился от звонка. В комнате было мрачно, в ночной темноте к письменному столу метнулась тень, слышно было, как был выдвинут и здесь же задвинут обратно ящик письменного стола. Позже зажегся свет, открылась дверь — и я увидел вошедших. Из всей процедуры обыска я запомнил лишь незнакомого мужчину, сидевшего перед книжным шкафом и листавшего книжки.
А последующая картина, оставшаяся в памяти: сидячая перед тем же шкафом рыдающая мама, и мы трое, две сестры и я, стоящие рядом и пытающиеся утешить ее… Я долго не решался открыть тот ящик. Не знаю, чего же я боялся там узреть, но осознавал, что отец что-то скрывал… Через два месяца мне обязано было исполниться 18 лет, вроде бы взрослый юноша, уже прогуливался на свидания с женщиной.
А в голове была полная каша; я не знал, что мыслить. В 1-ый же учебный день я пришел к нашей директрисе и произнес, что у меня арестован отец. Она выслушала меня, расспросила про семью и порекомендовала продолжать расслабленно обучаться и никому ничего не говорить.
Скоро я запамятовал про этот ящик, но некое время спустя вспомнил про него и открыл. В самой глубине, у задней стены лежали две отцовские записные книги с адресами и телефонами — больше ничего. Все ящики дознаватели открывали и просматривали их содержимое.
Открывали, очевидно, и этот. Но, может быть, спешили, а может, не очень и старались, лишь ящик выдвинули не до конца. И записные книги остались. Для чего пригодилось их скрывать, я тоже сообразил только через несколько лет, когда стали появляться публикации о ГУЛАГе и о том, как гэбэшники делали разнарядки по выявлению «врагов народа».
В частности — по телефонным записным книгам арестованных, где к их услугам было все: фамилии, адреса, телефоны. Отец, видимо, отлично знал о этом. Директриса Опосля школы я поступил в Столичный энергетический институт. Техника не была моим призванием. Школьные учительницы по истории и литературе были убеждены, что я выберу их предметы — вправду, я был, что именуется, их учеником.
Обучался я отлично, было несколько четверок, я практически не колебался, что смогу получить серебряную медаль. Но получил золотую. Много лет спустя я вызнал, как это было. Наша директриса Полина Петровна Бессонова, узнав от меня, что арестован отец — а до выпускных экзаменов оставалось немногим больше 2-ух месяцев, — собрала учителей го класса тогда в нашей школе был лишь один й класс и произнесла им, что у меня обязана быть золотая медаль.
Она отлично соображала, да и не лишь она, в какой стране и в какое время мы живем. Парень еврей, у которого репрессирован отец, на почти все рассчитывать не мог, а уж о институте ему и мыслить не стоило. Не уверен, что все мои учителя делили точку зрения директрисы. Но, по последней мере, кривить душой им не предлагалось: я и без того был на неплохом счету. Единственный предмет, который мне не давался и который мог вызвать ежели не протест, то сомнения преподавателя, была химия. Я, как и весь наш класс, был влюблен в нашу химичку, обаятельную и доброжелательную даму.
Но химию не обожал. Так сошлось, что экзамен по химии был у нас крайним из одиннадцати экзаменов, которые в тот год сдавали десятиклассники. Это было 25 июня. Была ужасная жара, и, наверно, не лишь я в этот день нес на экзамене какую-то околесицу. Наша милая химичка улыбалась и одобрительно кивала головой. Может быть, ей было бы легче, ежели я бы я помолчал, не знаю. Но обряд экзамена такового сценария не подразумевает.
Подавать документы в институт меня отговорили. Ну, воспримут тебя, окончишь институт, говорили все вокруг, и будешь учителем в школе — в лучшем случае. А инженер — это жесткий кусочек хлеба. Что означает кусочек хлеба, мы отлично соображали, часто в буквальном смысле. Но не это событие было решающим. Я был тогда на перепутье. Единственное, что меня занимало меня в то время, была музыка, а к ней дорога была закрыта покрепче, чем в институт. Поезд уехал. Я сошел на первой попавшейся станции.
Книгочей Отец был страстным книгочеем еще со студенческих лет, когда он подрабатывал в Госиздате. В один прекрасный момент, придя в книжный магазин издательства, он спустился в подвал, где был книжный склад, заинтересовался некий книжкой, присел, стал читать и опомнился поздно вечерком, когда магазин уже был заперт снаружи.
Из книжного плена его высвободил сотрудник, живший недалеко. В марте года книгочея арестовали за антисоветскую агитацию и пропаганду п. Жили мы в то время в большой коммунальной квартире в доме на углу Лубянского проезда и Мясницкой, известном тем, что в году там застрелился Маяковский, а сейчас размещается музей его имени и книжный магазин «Библио-Глобус». Наш подъезд выходил на Лубянский проезд, как раз в том месте, где напротив слева находится Политехнический музей, а справа, на месте сегодняшнего скверика с Соловецким камнем, был трехэтажный дом, как бы окаймлявший будущий скверик по периметру.
2-ой и 3-ий этажи этого дома были жилыми, а в первом находилось множество самых различных учреждений, и посреди их, со стороны Новейшей площади, — букинистический магазин. Вот туда-то с весны го я и стал таскать книжки из отцовской библиотеки.
Мама работала в детском саду, старшая сестра была обязана кинуть институт и тоже стала работать, а я приносил в дом средства из букинистического магазина. Хватило, правда, не чрезвычайно навечно, хотя библиотека была приличная. Не считая и на данный момент обычного набора российской и забугорной классики в нашей домашней библиотеке было много экзотических для сегодняшнего времени изданий: многотомный «Агасфер» Эжена Сю, «Ключи счастья» Анастасии Вербицкой, «Без черемухи» Пантелеймона Романова и много остальных.
Больше, чем лицо букиниста, я запомнил его до блеска выбритую голову. И неудивительно: почаще всего я лицезрел перед собой лысину человека, близоруко склонившегося над книжкой. Скоро он стал узнавать меня; сейчас я думаю, что он мог догадываться о причине, по которой через его руки равномерно проходила целая домашняя библиотека: он воспринимал практически все, отказывая только в последних вариантах.
Один таковой вариант запомнился: он вернул мне книжку молча, без каких-то комментариев. Быстрее всего, это была книжка какого-либо неприятеля народа, вроде белогвардейского генерала и яростного противника русской власти Петра Краснова, чей роман «От Двуглавого Сокола к красноватому знамени» тоже был в отцовской библиотеке и чудом не был изъят при обыске.
Но тогда я этого не знал. В то время не считая тех «врагов народа», фото которых мы зачеркивали либо закрашивали в учебниках, я знал лишь 1-го — собственного отца. Музыка из-за шкафа Со свиданий со собственной будущей супругой я ворачивался, как правило, за полночь, часто опаздывая на крайний трамвай. Так что с Незапятнанных прудов — она жила в Лобковском переулке — до моего дома на Лубянском проезде почаще всего я шел пешком, по Маросейке.
Не спал лишь репродуктор. Он висел на стенке перед платяным шкафом, который стоял поперек комнаты, спинкой к двери, создавая, таковым образом, маленькое место вроде прихожей. В этом закутке помещались вешалка и небольшой кухонный столик с электроплиткой. Придя домой, в полной темноте, я находил на этом столике кастрюльку с остывшей тушеной картошкой с луком либо с супом.
Тут, стоя поглощая оставленный мамой ужин, я слушал музыку, доносившуюся из-за шкафа. Так повелось с войны: радио не выключалось. Поначалу — чтоб не пропустить сводки информбюро либо какие-нибудь принципиальные сообщения, позже — по привычке. Была темная тарелка радио, в которой можно было регулировать лишь звук, и одна программа Всесоюзного радио, которую регулировать было нереально. Но ночкой, опосля 12-ти, в этом не было никакой необходимости. По последней мере для меня. В это время не было никаких принципиальных сообщений.
В это время, как правило, передавали музыку. Никакого модернизма-авангардизма коммунистическая партия не допускала. Равномерно музыка, доносившаяся в ночной темноте из-за шкафа, сделала меня знатоком и фанатом классической музыки. Может быть, конкретно потому, много лет спустя, прочитав в газете музыкальные признания Булата Окуджавы, я мог дословно повторить его слова: «Мои музыкальные привязанности распространяются не дальше Рахманинова».
Музыкальные карьеры Музыкальная карьера моего отца не задалась. У него был неплохой музыкальный слух в лагере, где он отбывал наказание, его называли слухачом , он отлично играл на гитаре и мандолине, и когда-то сам Ипполитов-Иванов опосля прослушивания давал ему рекомендацию в консерваторию. Но судьба распорядилась по-иному. Двадцатые и тридцатые годы стали очевидцами возникновения в нашей стране почти всех выдающихся музыкантов: Эмиль Гилельс, Лев Оборин, Яков Флиер, Борис Гольдштейн.
Они получали 1-ые премии на интернациональных конкурсах, их имена мелькали на страничках газет… Отец решил, что ежели не он, то его отпрыск обязательно должен стать музыкантом. Меня отвели в музыкальную школу обучаться играться на скрипке. Музыкальным слухом, как я удостоверился потом, я владел неплохим. Меня приняли. Но скоро обнаружилось, что никакого энтузиазма к игре на скрипке я не проявляю. Мой учитель Исаакян порекомендовал родителям учить меня игре на флейте. Предложение преподавателя отец отклонил: международное признание получали наши скрипачи и пианисты, но никак не флейтисты.
К тому же отец читал, что малеханького Никколо Паганини, чтоб вынудить играться на скрипке, родитель нещадно лупил и запирал в чулане. Чулана собственного у нас не было, но ремень у отца был. Так что не исключено, что из меня когда-нибудь что-нибудь путное могло бы и получиться. Во всяком случае, опосля 2-ух лет совместных усилий моего преподавателя и папиного ремня на экзамене в мае го года я приемлимо сыграл первую часть скрипичного концерта Ридинга.
А 31 мая со мной случилось несчастье. Докторы, как я писал, выручили мне жизнь, но мои занятия на скрипке естественным образом прекратились. А еще через год началась война… Больше о моей скрипке отец не вспоминал. Огласить, что папой правило лишь честолюбие, было бы несправедливо. Он чрезвычайно обожал музыку, был завзятым театралом и не упускал варианта, чтоб приобщить нас к искусству — водил в театры и на концерты.
Отец как-то ухитрялся проводить нас и на вечерние спектакли, при этом, бывало, и без билета. За «Снегурочкой» последовали «Сказка о царе Салтане» и «Псковитянка», а на сцене филиала, которая потом стала Театром оперетты, — «Риголетто». Опера Верди стала тогда для меня реальным потрясением. Партию Риголетто пел Алексей Иванов, и, как я позже не раз мог убедиться, лучшего исполнителя данной роли мне слышать не приходилось.
Разве что Тито Гобби, о котором я вызнал много лет спустя. Скоро опосля войны — я еще обучался в школе — на экраны кинозалов вышел французский кинофильм с одноименным в нашем прокате заглавием. Сравнимо не так давно, очевидно, с помощью веба, я разыскал его: это был кинофильм года с выдающимся французским актером Мишелем Симоном в главной роли.
Во Франции кинофильм именовался «Король забавляется», как и драма Гюго, послужившая источником оперного либретто. В памяти осталась таковая сцена: я и несколько моих одноклассников опосля сеанса стоим перед «Колизеем». Я весь погружен в ужасную, лишь что пережитую трагедию, не вижу и не слышу никого.
Около нас останавливается некий седоватый старик и вдруг, указывая на меня, произносит: «Вот человек, который никогда не станет обманывать…». Много лет спустя, прочитав «Исповедь» Ж. Руссо, я отыскал у него формулу поведения, которая больше всего подходила к этому пророчеству: «Я не постоянно говорю то, что думаю, но никогда не говорю того, чего же не думаю». Помню удививший меня концерт Давида Ойстраха и Льва Оборина: оба игрались, смотря в нотки.
Я не знал, что в ансамбле музыканты играют с нотками, и помыслил, что именитые артисты просто не знали свои партии наизусть. Прошло еще несколько лет, до этого чем я нашел, что музыка стала частью моей ежедневной жизни. Совместно с будущей супругой я осваивал репертуар студентки Музыкального училища при консерватории, совместно мы прогуливались на консерваторские концерты; ворачиваясь опосля свиданий домой, я слушал музыку, льющуюся из тарелки репродуктора.
Но музыка звучала не лишь извне — я повсевременно слышал ее внутренним слухом. Она, без преувеличения, все время, как заезженная пластинка, вертелась во мне: оперные арии, увертюры, концерты, симфонии… Скоро для Ины и ее подруги по училищу я стал авторитетом в области музлитературы: был у их таковой предмет — познание музыкальных произведений. По первым же тактам сочинения я мог найти его заглавие и его создателя, чем приводил их в восторг.
А мне не было надобности трудиться запоминать музыкальное произведение — оно запоминалось само собой, поэтому что все время вертелось в голове. Скоро пришло время, когда музыка в голове стала ощутимо мешать мне. Я сообразил это во время учебы в институте. Много было предметов, лекции по которым не вызывали у меня ничего, не считая скукотищи. Время, которое я просиживал на их, было бы невыносимым, ежели бы не музыка, которую я слышал внутренним слухом, даже записывая лекции.
Он проводил собственный отпуск там, в Доме творчества писателей. И вот там, раскрыв в один прекрасный момент «Литературную газету», я прочел интервью с Алексеем Арбузовым, в котором маститый драматург на вопросец, кем бы он желал стать, ежели бы ему представилась возможность выбрать хоть какое поприще, ответил: «Дирижером». Я внутренне ахнул: появилось чувство, как будто меня обобрали. Как будто он украл мою сокровенную мысль.
Это я, я желал быть дирижером! Что проще: размахивай для себя руками в свое удовольствие… Род заболевания. Во время консерваторских концертов я не раз вдруг чувствовал на собственной непроизвольно вздрагивающей руке ладонь супруги, которая мягко возвращала меня к реальности. Знаю по для себя, что со стороны это смотрится даже не смешно. Как будто ты случаем подглядывал за человеком в его очень интимную минутку.
Но такая музыка. Ежели это, очевидно, музыка… Четыре женитьбы и одни похороны Эти действия случились задолго до возникновения одноименного кинофильма, в году. Поначалу были, естественно, похороны. Погиб великий вождь и учитель всех времен и народов. Не считая собственного всемирно-исторического значения похороны сыграли еще решающую роль в том, что наша с Другой свадьба вообщем свершилась.
Во время похорон масса так придавила ее к колесу грузовика оцепления, что она вряд ли смогла бы выбраться оттуда живой. Но на наше счастье боец, находившийся в кузове данной для нас машинки, ухватил ее за ворот пальто, втащил в кузов и, сказав: «Иди домой, дура! Так что нам повезло: считают, что число погибших в давке на похоронах великого вождя достигало пары сотен… Полностью счастливый конец.
Руки-ноги уцелели. Другое дело — головы. У большинства русских людей головы были повреждены задолго до похорон вождя, по другому они не давили бы друг друга во время траурной церемонии. Но, уходя от нас, товарищ Сталин включил некий невидимый нам тогда вентилятор, который равномерно посодействовал проветрить наши мозги.
В стране немедля появилось коллективное управление, состоящее из помощников великого вождя. Ассистенты знали друг о друге все и поэтому смертельно терпеть не могли и боялись друг друга. Потому у дракона возникло сходу три головы: Хрущев, Маленков и Ворошилов. Через две с излишним недельки опосля похорон случилась великая амнистия. Еще через недельку мы узнали, что врачи-отравители не были отравителями, что их освободили и реабилитировали. Практически сходу же освободившиеся в камерах на Лубянке места стали заполнять теми, кто во время допросов «отравителей» занимал места в кабинетах Лубянки.
Жизнь налаживалась. Мы с Другой и еще три наши знакомые пары решили, что время пришло. Еще совершенно не так давно наше намерение сыграть в этом же году женитьбу в очах неких окружающих отдавало кощунством. Такое горе, такое горе, как сказано у Жванецкого. Так огласить, еще и башмаков еще не износили, в которых шли за гробом Джугашвили. Чем шоумен повеселил возлюбленную на этот юбилей, не знаем, а вот на летие подарил белоснежный «Мерседес» и романтическое путешествие в Париж.
Их дочь Карина — психоаналитик, сексолог, мастер Рэйки нестандартная медицина. У нее двое детей: летний Эван и двухлетняя Мия. Замужем за одесситом с корейскими корнями по фамилии Ли. Олег Школьник: звезда драмтеатра Олег Школьник в «Джентльмен-шоу». Собственного коронного Семёна Марковича Школьник срисовал с бывшего соседа по коммуналке дяди Суни полное имя Сруль , которого в детстве боялся. Дядя был чрезвычайно большой, выпуклый, прогуливался в темных сатиновых трусах, в тапках на босую ногу, на голове — сеточка, а под мышкой — пинчер.
Роль удалась так, что Школьника до сих пор на улицах именуют по имени телеперсонажа. А в один прекрасный момент в гостинице сам написал в карточке гостя «на автомате»: Семён Маркович Школьник. Олег Школьник в телесериале «Жизнь и приключения Мишки Япончика» Фото: кадр из кинофильма Закончил московскую «Щуку» и в «Джентльмен-шоу» пришел из театра — Одесского российского драматического.
В этом театре служит уже 32 года: актером и режиссером. На сцене, молвят театралы, он даже круче, чем на ТВ, сходить «на Школьника» рекомендуют всем, кто едет в Одессу. Был телеведущим кулинарной передачи, футбольным комментатором на радио. Есть и калоритные кинороли — папа Мишки Япончика Меер в телесериале «Жизнь и приключения Мишки Япончика», лейтенант гвардейцев в «Возвращение мушкетёров, либо Сокровища кардинала Мазарини».
Олег Школьник в телесериале «Анка с Молдаванки» Фото: кадр из кинофильма С возлюбленной и единственной Татьяной женаты 40 лет, а знакомы и того больше, ведь обучались в одном классе и даже игрались супругов в школьном спектакле. Живут в комфортном доме с камином и зимним садом, который сами выстроили на месте старенькой бабушкиной дачи. Вырастили дочь Наташу, а на данный момент души не чают в 4 внучках: Сонечке, Манечке и близняшках Верочке с Любочкой. В сентябре Олег Школьник отметит летие.
Фото: кадр из передачи Роли: сержант «Милицейская академия» Коренной одессит, выпускник факультета атомной энергетики Одесского политеха. Опосля университета работал на заводе оборудования наукоемких технологий начальником цеха гальванопластики, а в 31 год подался в КВН к «джентльменам». Взяли его, правда, по блату, так как к вузу Ян никакого дела не имел, но он себя оправдал на все 100. Опосля броского семиминутного монолога с зеркалом Левинзон стал всесоюзной звездой и привел одесситов к победе.
Помните его номер? А сейчас вижу — в красоте! Фото: кадр из передачи На волне фуррора вдруг уехал в Израиль по програмке репатриации. Но с дорогой сердечку Одессой связь не порвал. Прилетал на записи выпусков «Джентльмен-шоу».
Параллельно в Израиле занимался туристским делом, вел русскоязычную програмку «Семь-сорок». Такое для себя телевизионное кафе вроде «Голубого огонька», куда приходили известные люди, а Ян с ними беседовал по пятницам в В м снялся в украинском телесериале «Новые одесские рассказы», позднее играл главные роли в спектаклях «Рыжий город» и «Ураган по имени Одесса».
До карантина афиши артиста висели в Одессе чуть ли не круглый год — Левинзон тогда активно гастролировал со своим моноспектаклем «Мужчина перед зеркалом». Это ироничные размышления артиста о собственном поколении. Том самом, которое ухахатывалось над его номером с зеркалом в КВН-е в дальнем м. Телевидение, театр, творчество — это все для души. А работает Левинзон в большой мед фирме заместителем директора по связям с общественностью.
Издавна и счастливо женат на сокурснице, у их две взрослые дочери, внуки. Ему 66, и он в хорошей форме. Ира Токарчук: предназначила себя сцене Ира Токарчук в «Джентльмен-шоу». Фото: кадр из передачи Роли: тётя Сима «Одесская коммунальная квартира» , донна Эсперанта «Моя 2-ая папа». Сыграла сотки ролей, но больше всего запомнилась ее колоритная тетя Сима.
И на данный момент время от времени «включаю» тетю Симу. Я ведь чересчур интеллигентна, а время от времени нужно и отправить. Сима может сделать это с полоборота. Но она никогда не была сволочью, а лишь стервой. Как молвят в Одессе, это две огромные различия. Ира Токарчук в телесериале «Жизнь и приключения Мишки Япончика» Фото: кадр из кинофильма Токарчук, как и Школьник, много лет жизни дала Одесскому академическому русскому драматическому театру, переиграла там практически все главные роли.
Сотрудничала с комик-труппой «Маски». Была нарасхват на корпоративах. Ира Токарчук в телесериале «Анка с Молдаванки»
Семена марковича подсекальников семен семенович
Чубур А.А. \Семен Маркович Дубнов — историк, общественно-политический деятель.
| Семена помидор альфонс | Седьмая глава заканчивается эмиграцией Дубнова и его жены из большевистской России в апреле года. Yosef Yoske. Но он явно преувеличивает роль Одессы того времени. Суть концепции С. Через три с небольшим месяца — 4 января года — он был приговорен к восьми годам исправительно-трудовых лагерей по семени марковича в контрреволюционной и вредительской деятельности статьи а,семена марковича Заявку на установку этого памятного знака подал нынешний житель дома Дмитрий Белановский. И здесь прерывается известная нам на сегодняшний день родословная, которая по мужской линии поднимается до далекого предка С. |
| Семена марковича | Семя пажитника сенного |
| На лилии семена | Семена помидоров крупных |
| Семен забелин | 703 |
| Семен грек графиум | Семена помидор альфонс |
| Выращивание черемши семенами | Закончил Женевский химический институт, там же защитил диссертацию. Критический переходный период между юностью и зрелостью кончился, и наступила пора ровного и нормального развития. Свою книгу Кельнер характеризует как первую научную биографию Дубнова — однако она больше напоминает научно-популярные семени марковича из серии «Жизнь замечательных людей». Дубнова или приводят сведения о семейных истоках Дубновых [5, https://collezion.ru/semen-egorov-chita/40-bryus-li-semya.php, 29] и др. Кельнер не только перечисляет основные вехи биографии Дубнова, но и передает саму атмосферу эпохи. |
| Статице семена | Софья Семеновна почти не расширяет генеалогическую информацию. В своей речи на праздничном заседании Дубнов сравнил свое поколение с "поколением пустыни, но с Синаем и великими национально-культурными достижениями". Закончил Женевский химический институт, там же защитил лавендер семена. Дубнов объяснял эти требования "кошмаром войны", который "заставляет многих вдуматься глубже в мудрость истории, искать в ней ответов на проклятые вопросы". В то же семя марковича он продолжал научные исследования, доведя свою «Историю евреев в России» до начала XX века. Цитата из Захарии неточна, возможно преднамеренно 2 3 глаза свои от земли, залитой кровью, к чистым небесам и прислушаются к этим горним голосам, голосам мира и любви, истины и справедливости. |
| Выращивание черемши семенами | Трилоджи купить семена |
| Семена адениум | Семен гром |
ПОДСЕКАЛЬНИКОВ СЕМЕН СЕМЕНОВИЧ
В это время не было никаких принципиальных сообщений. В это время, как правило, передавали музыку. Никакого модернизма-авангардизма коммунистическая партия не допускала. Равномерно музыка, доносившаяся в ночной темноте из-за шкафа, сделала меня знатоком и фанатом классической музыки. Может быть, конкретно потому, много лет спустя, прочитав в газете музыкальные признания Булата Окуджавы, я мог дословно повторить его слова: «Мои музыкальные привязанности распространяются не дальше Рахманинова».
Музыкальные карьеры Музыкальная карьера моего отца не задалась. У него был неплохой музыкальный слух в лагере, где он отбывал наказание, его называли слухачом , он отлично играл на гитаре и мандолине, и когда-то сам Ипполитов-Иванов опосля прослушивания давал ему рекомендацию в консерваторию. Но судьба распорядилась по-иному. Двадцатые и тридцатые годы стали очевидцами возникновения в нашей стране почти всех выдающихся музыкантов: Эмиль Гилельс, Лев Оборин, Яков Флиер, Борис Гольдштейн.
Они получали 1-ые премии на интернациональных конкурсах, их имена мелькали на страничках газет… Отец решил, что ежели не он, то его отпрыск обязательно должен стать музыкантом. Меня отвели в музыкальную школу обучаться играться на скрипке.
Музыкальным слухом, как я удостоверился потом, я владел неплохим. Меня приняли. Но скоро обнаружилось, что никакого энтузиазма к игре на скрипке я не проявляю. Мой учитель Исаакян порекомендовал родителям учить меня игре на флейте. Предложение преподавателя отец отклонил: международное признание получали наши скрипачи и пианисты, но никак не флейтисты. К тому же отец читал, что малеханького Никколо Паганини, чтоб вынудить играться на скрипке, родитель нещадно лупил и запирал в чулане.
Чулана собственного у нас не было, но ремень у отца был. Так что не исключено, что из меня когда-нибудь что-нибудь путное могло бы и получиться. Во всяком случае, опосля 2-ух лет совместных усилий моего преподавателя и папиного ремня на экзамене в мае го года я приемлимо сыграл первую часть скрипичного концерта Ридинга.
А 31 мая со мной случилось несчастье. Докторы, как я писал, выручили мне жизнь, но мои занятия на скрипке естественным образом прекратились. А еще через год началась война… Больше о моей скрипке отец не вспоминал. Огласить, что папой правило лишь честолюбие, было бы несправедливо. Он чрезвычайно обожал музыку, был завзятым театралом и не упускал варианта, чтоб приобщить нас к искусству — водил в театры и на концерты. Отец как-то ухитрялся проводить нас и на вечерние спектакли, при этом, бывало, и без билета.
За «Снегурочкой» последовали «Сказка о царе Салтане» и «Псковитянка», а на сцене филиала, которая потом стала Театром оперетты, — «Риголетто». Опера Верди стала тогда для меня реальным потрясением. Партию Риголетто пел Алексей Иванов, и, как я позже не раз мог убедиться, лучшего исполнителя данной нам роли мне слышать не приходилось.
Разве что Тито Гобби, о котором я вызнал много лет спустя. Скоро опосля войны — я еще обучался в школе — на экраны кинозалов вышел французский кинофильм с одноименным в нашем прокате заглавием. Сравнимо не так давно, очевидно, с помощью веба, я разыскал его: это был кинофильм года с выдающимся французским актером Мишелем Симоном в главной роли. Во Франции кинофильм именовался «Король забавляется», как и драма Гюго, послужившая источником оперного либретто.
В памяти осталась таковая сцена: я и несколько моих одноклассников опосля сеанса стоим перед «Колизеем». Я весь погружен в ужасную, лишь что пережитую трагедию, не вижу и не слышу никого. Около нас останавливается некий седоватый старик и вдруг, указывая на меня, произносит: «Вот человек, который никогда не станет обманывать…». Много лет спустя, прочитав «Исповедь» Ж.
Руссо, я отыскал у него формулу поведения, которая больше всего подходила к этому пророчеству: «Я не постоянно говорю то, что думаю, но никогда не говорю того, что не думаю». Помню удививший меня концерт Давида Ойстраха и Льва Оборина: оба игрались, смотря в нотки. Я не знал, что в ансамбле музыканты играют с нотками, и помыслил, что именитые артисты просто не знали свои партии наизусть.
Прошло еще несколько лет, до этого чем я нашел, что музыка стала частью моей ежедневной жизни. Вкупе с будущей супругой я осваивал репертуар студентки Музыкального училища при консерватории, совместно мы прогуливались на консерваторские концерты; ворачиваясь опосля свиданий домой, я слушал музыку, льющуюся из тарелки репродуктора. Но музыка звучала не лишь извне — я повсевременно слышал ее внутренним слухом. Она, без преувеличения, все время, как заезженная пластинка, вертелась во мне: оперные арии, увертюры, концерты, симфонии… Скоро для Ины и ее подруги по училищу я стал авторитетом в области музлитературы: был у их таковой предмет — познание музыкальных произведений.
По первым же тактам сочинения я мог найти его заглавие и его создателя, чем приводил их в восторг. А мне не было надобности трудиться запоминать музыкальное произведение — оно запоминалось само собой, поэтому что все время вертелось в голове. Скоро пришло время, когда музыка в голове стала ощутимо мешать мне.
Я сообразил это во время учебы в институте. Много было предметов, лекции по которым не вызывали у меня ничего, не считая скукотищи. Время, которое я просиживал на их, было бы невыносимым, ежели бы не музыка, которую я слышал внутренним слухом, даже записывая лекции.
Он проводил собственный отпуск там, в Доме творчества писателей. И вот там, раскрыв в один прекрасный момент «Литературную газету», я прочел интервью с Алексеем Арбузовым, в котором маститый драматург на вопросец, кем бы он желал стать, ежели бы ему представилась возможность выбрать хоть какое поприще, ответил: «Дирижером». Я внутренне ахнул: появилось чувство, как будто меня обобрали.
Как будто он украл мою сокровенную мысль. Это я, я желал быть дирижером! Что проще: размахивай для себя руками в свое удовольствие… Род заболевания. Во время консерваторских концертов я не раз вдруг чувствовал на собственной непроизвольно вздрагивающей руке ладонь супруги, которая мягко возвращала меня к реальности.
Знаю по для себя, что со стороны это смотрится даже не смешно. Как будто ты случаем подглядывал за человеком в его очень интимную минутку. Но такая музыка. Ежели это, очевидно, музыка… Четыре женитьбы и одни похороны Эти действия случились задолго до возникновения одноименного кинофильма, в году.
Поначалу были, естественно, похороны. Погиб великий вождь и учитель всех времен и народов. Не считая собственного всемирно-исторического значения похороны сыграли еще решающую роль в том, что наша с Другой свадьба вообщем свершилась. Во время похорон масса так придавила ее к колесу грузовика оцепления, что она вряд ли смогла бы выбраться оттуда живой.
Но на наше счастье боец, находившийся в кузове данной нам машинки, ухватил ее за ворот пальто, втащил в кузов и, сказав: «Иди домой, дура! Так что нам повезло: считают, что число погибших в давке на похоронах великого вождя достигало пары сотен… Полностью счастливый конец.
Руки-ноги уцелели. Другое дело — головы. У большинства русских людей головы были повреждены задолго до похорон вождя, по другому они не давили бы друг друга во время траурной церемонии. Но, уходя от нас, товарищ Сталин включил некий невидимый нам тогда вентилятор, который равномерно посодействовал проветрить наши мозги. В стране немедля появилось коллективное управление, состоящее из помощников великого вождя. Ассистенты знали друг о друге все и поэтому смертельно терпеть не могли и боялись друг друга.
Потому у дракона возникло сходу три головы: Хрущев, Маленков и Ворошилов. Через две с излишним недельки опосля похорон случилась великая амнистия. Еще через недельку мы узнали, что врачи-отравители не были отравителями, что их освободили и реабилитировали. Практически сходу же освободившиеся в камерах на Лубянке места стали заполнять теми, кто во время допросов «отравителей» занимал места в кабинетах Лубянки.
Жизнь налаживалась. Мы с Другой и еще три наши знакомые пары решили, что время пришло. Еще совершенно не так давно наше намерение сыграть в этом же году женитьбу в очах неких окружающих отдавало кощунством. Такое горе, такое горе, как сказано у Жванецкого. Так огласить, еще и башмаков еще не износили, в которых шли за гробом Джугашвили. Но, как поется, прошла весна, настало лето. Головы к этому времени успели проветриться достаточно сильно. К тому же 26 июня арестовали британского шпиона Берию.
Это событие, с одной стороны, подтвердило необратимость перемен, но с иной — напомнило всем, что ничего не изменилось: сажают совсем не шпионов, а тех, кого нужно. Берия Берией, но мы с Другой и еще три пары наших близких друзей, которые лишь что сдали университетские экзамены — для неких муниципальные, — мы были, как говорится, на низком старте.
1-ая пара едва-едва дождалась получения институтских дипломов, и уже 4 июля они воспринимали поздравления в качестве молодоженов. Ровно через месяц мы гуляли уже на 2-ой свадьбе. Третьей женитьбой была наша с Другой — в ее день рождения, 26 сентября. Только 4-ая пара мало задержалась, но все соображали, что они не имеют права пропустить й и должны успеть к Новенькому году. И они не подвели. Может быть, стройку дома завершилось ранее, чем подразумевал конструктор.
Тут в начале прошедшего столетия прошла молодость дочери присяжного поверенного Н. Шульца Ольги Шульц, принявшей потом театральный псевдоним Андровская. Комната, в которой мы жили, находилась на крайнем, 3-ем этаже. Мы это, очевидно, знали, но прочуяли лишь в летнюю пору года, когда по красивому лепному потолку поползли трещины.
Это событие подтолкнуло Ревекку Абрамовну, мою тещу, на новейший виток долголетних морок по улучшению жилищных критерий. До сей поры ей, вдове погибшего в октябре под Ленинградом фронтовика, удачно отказывали. Ни замужество дочери, ни рождение 2-ух внуков воспоминания не производили. Возможно, райисполкому нужна была какая-нибудь трагедия. И вот — о, радость! Но в райисполкоме не испугались.
Какая-то комиссия обследовала чердак и пришла к выводу: ничего ужасного. Но пришла осень, отправь дождики, с потолка стало капать, и здесь райисполкомовская оборона отдала маленькую трещину. Там сообразили, что пора чего-нибудь сделать. И сделали. В центре комнаты было установлены два древесных бруса, которые подпирали листы фанеры, закрывавшие ставший уже проседать участок потолка… Мы веселились, как могли. Я оклеил фанерный потолок красочными плакатами о восхитительных достижениях русского народа, строящего светлое будущее под управлением КПСС, — такие плакаты свободно и в изобилии продавались в фирменном магазине на Арбате.
На полу стояли тазы, в которые мы собирали дождевую воду. Ина незначительно боялась, что к нам заглянет кто-либо «сверху», из районного начальства — и увидит плакаты. Но сверху капала лишь вода — чиновные люди не появлялись. Зато к нам на экскурсии приходили все наши друзья, близкие и даже далекие родственники. Обстановка не располагала к огромным сборам, но маленькие застолья, очевидно, в чрезвычайно тесноватом кругу, случались даже почаще, чем до потопа. Жизнь текла в прямом и переносном смысле… Вечерком 2 декабря года, достав из почтового ящика почту, я развернул газету и вдруг увидел упавшую к моим ногам открытку, приглашавшую нас поглядеть новейшую квартиру по адресу: Флотская улица, дом 13, квартира Кажется, я не поверил своим очам и показал открытку Сереже — Ины в это время дома не было.
Сережа подтвердил, что это был смотровой ордер. Я вызвал супругу домой, а она, догадываясь, откуда грянул гром, позвонила подруге. Та подтвердила наши предположения: на сей раз отдала трещину принципиальность ее супруга. Он занимал довольно большой в Москве пост и, очевидно, знал о наших дилеммах.
Вообщем, знал — не то слово: совместно с иными нашими друзьями он не раз сиживал у нас под доской. И в один прекрасный момент не выдержал. В порядке проверки жалобы гр. Матлиной Р. Этого оказалось довольно. Ранешным с утра последующего дня мы — Ревекка Абрамовна, Ина и я — поехали глядеть новейшую квартиру. Когда мы вышли из метро, было еще темным-темно. Мы сели на й автобус и долго ехали куда-то, мимо каких-либо малеханьких домиков, где еще светились окна.
Наш дом оказался рядом с остановкой. День был воскресный. Там дверь была открыта. Мы вошли. Трехкомнатная квартира, две смежные и одна изолированная, лоджия, кухня, раздельный санузел — обо всем этом можно было лишь грезить. Дрель, пила и молоток Не помню, чтоб до декабря года я что-нибудь мастерил. Наверняка, что-то приходилось делать руками и в моей прежней жизни, прошедшей в коммунальных квартирах.
Я, правда, увлекался какое-то время резьбой по дереву, но никаких свершений в сфере хозяйственной деятельности моя память не отметила — избыточное доказательство известного тезиса о полезности личной принадлежности. В воскресенье 3 декабря года мы — теща, супруга и я — произвели осмотр нашего новейшего жилья на Флотской улице, а в пн я оформил двухнедельный отпуск, который полностью провел в голых стенках новейшей квартиры. Ночевал на Лобковском, а на Флотской с утра до позднего вечера сверлил бетонные стены: нужно было просверлить несколько 10-ов дыр для подвески карнизов для штор, кухонных шкафчиков, настенных ламп, вешалок и иной домашней утвари.
Это было время мастер-класса, который провел со мной супруг моей старшей сестры Нади Петр Митрофанович Шулаков. Все наше семейство преклонялось перед Петей. Ежели о ком-то и стоило говорить «мастер на все руки», то это о Петре Шулакове. Его спектр был безграничен: от электронной и радиотехники до какой-либо расшалившейся ножки стула, которую следовало укрепить. Он отлично водил машинку, знал ее до тонкостей и обходился без услуг ненавязчивого русского сервиса.
Дома он делал все. Наша новенькая квартира стала для него подарком. Полигоном, на котором он мог проявить свои умения и в качестве мастера-наставника. От него я вызнал, как, попеременно сменяя работу с дрелью на углубление отверстия с помощью шлямбура, можно совладать с бетонной стеной: перфораторов, по последней мере в хозяйственных магазинах, тогда еще не было. Он обучил меня намертво ставить в просверленные отверстия древесные пробки под будущие шурупы, предварительно обмазывая их клеем «Момент»: различных пластмассовых дюбелей, в изобилии лежащих сейчас на прилавках, не было и в помине.
Он показал мне, как верно врезать в дверь замок, и обучил, как с помощью малеханького куска пластилина можно насадить на отвертку шуруп, чтоб позже, не опасаясь уронить, расслабленно вворачивать его в заблаговременно приготовленное отверстие… Очевидно, еще почти все — и еще больше, чем в эти две недельки, — нужно было сделать и делалось в данной для нас квартире.
Но базисные мои умения были подготовлены в эти дни под размеренным и миролюбивым Петиным приглядом. А на Лобковском в это время приобретались эти самые кухонные шкафчики, книжные полки и иная утварь и с помощью близко живущих друзей, основным образом с помощью подруги, которая и познакомила нас, паковались вещи. С ее же помощью позже мы находили безвозвратно, казалось бы, потерянные во время переезда предметы. Две недельки пролетели незаметно. В воскресенье, 17 декабря, наша квартира на Лобковском представляла любознательное зрелище: ко времени, на которое была заказана машинка для перевозки, тут собрались практически все наши друзья и родственники.
Чуть появившись, они сходу, не дожидаясь приезда машинки и вопреки попыткам владельцев что-то там организовать, стали хватать 1-ое, что попадалось под руку, и волокли вниз, где вновь подходившие вставали в караул для охраны нашего скарба. Невзирая на множество полностью ожидаемых помощников были заказаны и грузчики — посреди остального предстояла перевозка пианино, прославленного потом Витей «Оффенбахера». Но в отличие от инструмента, который таскали в рассказе, тут для грузчиков заморочек не было: всего три этажа и широкие пологие лестницы с площадками, подходящими, пожалуй, для танцзала.
Вообщем, лиха беда начало. Нашему «Оффенбахеру» пришлось пережить еще много путешествий. На Флотской его таскали на 5-ый этаж и позже, когда отселился Витя, спускали. Позже была Витина квартира в Бескудниково и две квартиры на Никитинской улице где и родился рассказ , до этого чем «Оффенбахер», быстрее всего, навсегда, обосновался на Егерской улице. В дружеском кругу С трудом представляю для себя, как сложилась бы моя жизнь, ежели бы мои друзья не познакомили меня с моей будущей супругой.
Жизнь могла бы пойти совершенно по другому руслу, наиболее соответственному замкнутому нраву погруженного в себя человека. Но все было по-другому. Ина была жизнелюбива, умела радоваться и смеяться. Всю жизнь, постоянно и везде она была окружена друзьями. Дома и во дворе, в школе и в училище, в институте и на работе — повсюду вокруг нее были друзья, она умела отыскивать контакт с самыми различными людьми.
Коммуникабельность была чуть ли не главной чертой ее нрава. Потом это не раз приводило к коллизиям, о которых, правду огласить, остальные могли бы грезить. При нашей ограниченной жилплощади и скудных материальных ресурсах собрать сходу всех, кого хотелось бы пригласить, допустим, 26 сентября, в ее день рождения — а это человек 20 — было нереально. День рождения иногда проходил в два, а то и в три этапа… Было посреди наших близких друзей несколько семейных пар, с которыми, так уж повелось, мы время от времени встречались тет-а-тет и на их площадках.
Но был и, так огласить, ближний круг: 5 семейных пар, которые встречались часто. Это были наши школьные друзья, которые нас и познакомили. Позже они, не переставая дружить, разошлись, и возникли две новейшие семьи. В студенческие годы к школьным друзьям присоединились, как водится, друзья из института. Мы много времени проводили совместно, гуляли с детками, прогуливались в музеи, на выставки, в кино.
И естественно, часто встречались за столом. Муниципальных и семейных праздничков как поводов для сбора нам было не много. Мы встречались чуток ли не каждую недельку и без огромных затрат: картошка с селедкой, квашеная капуста либо соленые огурцы, колбаса и, естественно, бутылка водки… Дружба не мешала горячим застольным спорам. В темах недочета не было: политика, искусство, наука, книжки, женщины… Но, до этого всего, естественно, политика. Стремительные перемены, происходившие в мире и в нашей стране, оценивались по-разному.
Различными были наши нравы, разной — степень вовлеченности в политическую и общественную жизнь. Время от времени за столом оказывались две противостоящие друг другу группы, но бывало, что в изоляции оставался кто-то один. Почаще всего в данной для нас ситуации оказывался я, так что иногда даже моя благоверная махала на меня рукою. Но, когда за столом становилось очень жарко, кто-либо предлагал очередной тост, и драчка прекращалась сама собой.
Так было до осени года. Ввод войск Варшавского контракта в Чехословакию мы обсудили и осудили еще в августе на пляже в Саулкрастах, что под Ригой, — там, где нас застала эта известие. Но еще долго угнетение Пражской весны давало себя знать: почти всех чешских управляющих сменили, Дубчека принудили подписать подходящий СССР контракт, поменять курс, ввести цензуру.
В один из дней поздней осени мы в очередной раз собрались за столом в нашей новейшей квартире на Флотской улице. Разговор, естественно, коснулся чешских событий. Нежданно обыденный спор принял некий чересчур резкий и личный нрав, опосля которого мы с одним моим приятелем не говорили практически два года… Через несколько лет наше благосостояние поменялось к лучшему — у кого наиболее, у кого наименее приметно.
Одни защищали диссертации, остальные росли в должности. Это не могло не отразиться — в топовую сторону, очевидно, — на меню наших застолий, но негативно сказывалось на их регулярности и на температуре наших споров. Пока естественным образом они не прекратились совершенно.
Как совершенно погас свет в прощальной симфонии Гайдна, во время выполнения которой музыканты один за остальным прекращают играться, гасят свет и покидают сцену… Виктор Шендерович: «Дед из Беларуси — единственный из человек живым перескочил год» В интервью для одной из программ Виктор Шендерович поведал о собственных родственниках, которые жили на местности Беларуси: — Да, все четыре.
Две бабушки, два дедушки. Это Бобруйск, Гомель, Мозырь. Потому когда меня всякие российские патриотические горячие головы отправляют в Израиль… Я отвечаю, что ежели говорить о исторической родине, которую я вижу и знаю, то видимо, нужно ехать в Бобруйск. Также русский публицист сказал впечатляющую семейную легенду: — Мой дед Семен в прошедшем был Шлома Мордух, а позже стал Семен Маркович естественно, в русские времена был репрессирован два раза.
Поначалу в году, позже в году. Там расчудесная история спасения. Конкретно смена имени его выручила. Это делали все. Это обычная смена имен была. Бабушка Эйдля стала Лидией. Никто не прятал тогда еще еврейства, позже стали прятать. А тогда никто не прятал, делали просто для удобства. Так вот в году дедушка, еще как Шлома, был репрессирован как троцкист, как член троцкистского комсомола.
В году его выпустили, три года просидел в ссылке в Архангельске. Вышел — и пошел устраиваться на работу. Пошел устраиваться к Лихачеву на завод, к брату того Лихачева, именованием которого был назван авто завод, а брат управлял хим созданием. Дед был химик, спецы были необходимы, и он пошел устраиваться. И честно написал в анкете: был репрессирован, освобожден, все написал. Он был таковой честный. А Лихачев-то был постарше и поумнее.
Он разорвал эту анкету и сказал: «Не пиши, что был репрессирован. Пиши чистую анкету. Не пиши и все». И дед не написал. И единственный из человек живым перескочил год, поэтому что всех брали по перечням и расстреливали.
В три дня, автоматом. И когда в году деда в конце концов взяли, совсем по другому делу, то следователь сказал: «Семен Маркович, мы вас так издавна ищем». Они находили Шлому Мордуха, репрессированного, а был Семен Маркович, не репрессированный. И не хватило музыкального слуха в х годах, чтоб осознать, что этот Шлома и есть этот Семен. Из книжки "Изюм из булки", создатель Виктор Анатольевич Шендерович: Историческая родина Когда мой дед Семен Маркович раздражался и становился резким и грубым, бабушка Лидия Абрамовна, изготовленная совершенно из остальных материалов, говорила ему лишь одно слово: «Городищ-ще!
Так именовалось белорусское местечко недалеко от Мозыря — родина деда. Особенному политесу взяться там было, вправду, неоткуда: мой прадед был биндюжником, ломовым извозчиком, и деда в детстве многократно пороли чересседельником; отлично помня нрав Семечки Марковича, могу представить, что перепадало по мягенькому месту и моему папе — так огласить, по наследству… Мой старший брат и я — 1-ые непоротые в нашей фамилии.
Городище я находил и не отыскал, когда ездил по Белоруссии в поисках собственной исторической родины. Двадцатый век свирепо прошелся по сиим краям. Местечек уцелело всего два; уцелели, вообщем, лишь дома. Евреев там нет в помине — кто в Рф, кто в Америке, кто на земле обетованной, кто просто в земле: в Белоруссии Гитлеру удалось решить еврейский вопросец фактически на сто процентов. Для Городища не потребовалось и Гитлера: к 20 девятому году на месте еврейского кладбища устроили артиллерийское стрельбище.
Это было актуальнее. Дед Семен к тому времени тоже успел много. Центростремительная сила революции сорвала его в Москву, и к окончанию института он был убежденным троцкистом. Троцкого попросили для начала проехать в Алма-Ату, деда — тоже для начала — в Архангельск… Семеном Марковичем он в ту пору не был — был Шломо Мордуховичем.
В Сёму его перераблотали однокурсники в химико-технологическом институте, — чтоб не разламывать язык. О конспирации еврейства в двадцатые годы мыслить уже еще не приходилось. Деформация имени-отчества выручила деду жизнь, когда его находили для того, чтоб стереть уже в порошок: искали-то Шломо, а не Семечки, на что один из нашедших потом на допросе прямо деду и посетовал… А спасение состояло в том, что находили деда в конце 30-х, а отыскали в конце 40-х.
Эта история стоит того, чтоб ее поведать. В году столичный студент Сёма-Шлёма написал письмо собственной супруге, будущей моей бабушке, в Вологду, куда направила ее партия. Дед писал из самой гущи исторического процесса, говорил о столичных фракционных боях и в числе остального черкнул несколько слов о Сталине.
Процитировав, в частности, из Ленина: дескать, этот восточный повар любит острые блюда… Дед представил, что от Кобы будет еще много крови. А бабушка Лидия Абрамовна была партийная безо всяких отклонений. Когда, уже в старости, они с дедом ругались, то, перед тем как совсем перейти на идиш чтоб внуки закончили осознавать текст , — бабушка восклицала: — Ай, Сёма, ты постоянно был троцкистом! Но в году бабушка сама пустила письмо супруга по рукам товарищей в вологодской партячейке — еще бы, столько новых новостей из Москвы!
Письмо куда-то пропало, и бабушка не придала этому значения. Времена были, по слову Ахматовой, относительно вегетарианские… Письмо всплыло через 20 один год, в м. Его предъявили деду на Лубянке и поинтересовались: ваше? Через пару дней Сёме-Шлёме, папе троих деток, дали восемь лет лагерей — на понимание собственной юношеской неправоты в оценке вождя. Либо — в доказательство данной правоты? Сидевший с дедом в одной камере прошлый комендант Кремля Мальков, узнав о дедовых восьми годах, произнес ему: — Юный человек, это вообщем не срок!
Мальков лишь что отбыл «десятку» и здесь же получил вторую. Это — половина истории, полностью типовая. 2-ая ее половина полностью неповторима. Прошло еще 30 лет. В свет вышел роман Василия Белова «Кануны», и в тексте романа мой отец нашел необычное письмо. Создателем письма был чрезвычайно противный персонаж — столичный студент, троцкист, с явным местечковым упором. Фантазия писателя Белова воспроизвела коллизию с поразительной точностью: персонаж писал в 20 седьмом году, из Москвы в Вологду, жене!
Было в романном письме и про столичную жизнь, и про партийные склоки… Начиналось оно словами «Здравствуй, Эйдля! Эйдля — было имя моей бабушки аналогичным образом преобразованное товарками по рабфаку в «Лидию». А Надей звали старшую сестру отца, родившуюся как раз в году.
Ко времени публикации романа и дед, и бабушка были еще живы. Опосля их погибели — в начале 80-х — отец написал Василию Белову. Не вдаваясь в моральные оценки, он сказал писателю, что в романе «Кануны» применено реальное письмо его отца к его матери; поинтересовался, каким образом оно попало в роман, и попросил, ежели это может быть, вернуть в наш дом семейную реликвию… Что умопомрачительно, Белов ответил. Страшун знал свою родословную, включая отпрыской Йосефа-Йоски, и передал эти сведения собственному другу Ш.
Бейлинсон, ссылаясь на Ш. Маггид приводит имя отпрыска Йосефа-Йоски из Дубно, предка А. Наиболее широкую информацию о детях рабби Йосефа-Йоски находим в «Замечаниях» С. Дубнова, приводимых в тексте генеалогических исследований М. Дубнов ссылается на воспоминания его «любимого Меира» это либо брат его деда, либо, быстрее, его отец и говорит о 6 сыновьях Йосефа-Йоски из Дубно : «1.
Родословное древо было огромное, оно сгорело при большом пожаре в Мстиславле в году [по «Книге Жизни» С. У раввина гаона создателя книжек «Основа Йосефа», «Священная мелодия» и остальных, не считая отпрыска рабби Бенциона, упоминаемого родословной [Бейлинсона], было ещё 5 отпрыской и одна дочь.
Бейлинсону [48]. Некие сведения находятся в книжках [3], [4], [5] и, очевидно, в «Книге Жизни» [1]. Ниже приводится родословная роспись, при этом полужирным шрифтом выделены имена по непрерывающейся мужской полосы от рабби Йосефа-Йоски из Дубно и его отпрыска Бенциона до С.
Дубнова, имена их братьев и сестер даются обыденным шрифтом. Бенцион покинул Дубно и переселился в Мстиславль. Дубнов очевидно преумножает, называя поколения, последующие опосля р. Йосефа-Йоски из Дубно, ему неизвестными см. В «Книге Жизни» описаны все поколения от р. И далее: «Из моих 3-х братьев образ самого старшего, Ицхака, связан с моими ранешними детскими воспоминаниями. Она оберегала его спокойствие, создавала ему уютную обстановку для беспрерывной работы, наслаждалась постоянно самыми умеренными средствами.
При этом она не лишь много читала и следила за литературой, но и помогала ему в его работе. Вообщем во всех вопросцах жизни она на все смотрела очами мужа». Сомнения посещали суровых исследователей и до этого, а опосля изысканий крайних десятилетий отсутствие данной схожей связи признаётся исследователями как доказанный факт «и не стоит к этому возвращаться».
Все же «вернемся» и коротко изложим аргументы против обычного взора, ведь конкретно обычная точка зрения изложена в работах, которые посвящены родословной С. Дубнова либо приводят сведения о семейных истоках Дубновых [5, 15, 29] и др. В истинной работе применены доказательная база и выводы современных генеалогов. По мнению Ш. А первым был упомянутый ученый и издатель М. По следам Бейлинсона отправь и остальные писатели и составители родословных, без подабающей ревизии заимствуя данные уважаемого спеца, и повелась традиция.
Ежели принять, что рабби Йосеф-Йоски из Люблина это вправду отец р. Шмуэль принадлежит их семьям, напротив, аскамот адресованы к совсем чужому человеку. Создатель книжки «Большой пир», р. Якова Кицингена, размещенную в г. Шмуэлю было в то время не наименее 30 лет, а его папе, рабби Йосефу-Йоски из Люблина, было хотя бы 50 лет. Не хватает в лучшем случае 1-го поколения меж р. Может быть ли это? И что же? Так, И. Суждения Айзинштата представляются довольно притянутыми за уши.
Бейлинсон [48], С. Направляет на себя внимание и тот факт, что сам С. О том же пишет В. Кельнер в монографии о С. Дубнове [5], С. Может быть, не имея доказательств, Дубнов как ученый не желал уподобляться тем удачливым коммерсантам и публичным деятелям, которые смело возводили свое происхождение к святым мученикам Средневековья, великим раввинам, талмудистам и штадланам». Отрешиться от традиционной концепции и признать, что нет схожей связи С.
И дальше Й. Поддержку данным Й. Еще наиболее подробную схему мы находим в генеалогических порталах ancestry. Таковым образом, все суждения исследователей родословной С. Граф родословной Родословная С. Дубнова по мужской полосы, 13 поколений, представлена на последующей схеме: Замечания по публикациям Несколько замечаний относительно публикаций по родословной С.
Дубнова в свете изложенного: 1. Статья Ш. Городецкого «К родословной Шимона Дубнова» [15]. Сведения о корнях С. Дубнова «по Городецкому» распространились в литературе, при этом создатели публикаций, полагаясь на Городецкого, связывают «начала» С. Родословная от рабби Йосефа-Йоски из Дубно «вниз» к его потомкам , содержащаяся в статье Городецкого, согласуется с данными, приведенными выше, но содержит один пробел: пропущен Авигдор Вигдор отпрыск Зеева-Вольфа из Мстиславля.
Создатель связывает предка С. Шаткость данного построения обсуждена выше. Книжка Софьи Дубновой «Хлеб и маца» [4] С. Соломон Дубно — не лишь не был каббалистом, но, напротив, он пионер еврейского просвещения, сподвижник Моисея Мендельсона — Бейлинсон в «Але адас» «Листья мирта», , Д.
Эфрати в «Толдот анше шем» «Истории великих», и Ш. Моше-Элиезером Бейлинсоном, и на нем имеется дата: 25 Хешвана года [31 oктября г. Уважаемый р. Энглард откликнулся на мою просьбу и любезно предоставил мне копию той части свитка, где размещен раздел «мишпахат Дубнер». Как досадно бы это не звучало, мои надежды не оправдались, в свитке нет инфы, наиболее широкой, ежели та, что приведена в размещенных источниках.
Дозволю для себя окончить статью цитатой из выше приведенных «Замечаний» С. Энгларда, р. Векштейна, Х. Фридмана, р. Приложение В таблице представлены публикации, содержащие генеалогическую информацию о предках С. Дубнова в хронологическом порядке выпуска в свет.
Библиография 1. Дубнов С. Материалы для истории моего времени. Воспоминания и размышления. Иерусалим, Москва, Дубнова-Эрлих Софья, Жизнь и творчество С. Нью-Йорк, Introductory essay by J. Frankel Eng. Дубнова-Эрлих Софья, Хлеб и маца. Стихи различных лет. Санкт-Петербург, Кельнер В. Жизнь и труды Семечки Марковича Дубнова. Перевод на германский язык: Viktor E.
Kelner, Simon Dubnow: Eine Biografie. Аus dem Russischen von Martin Arndt. Носоновский М. Беркович Еврейские хроники XVII столетия. Эра «хмельничины». Гешарим, Москва-Иерусалим, Edited by A. Hebrew Groberg K. Essays in Honor of Simon Dubnov. Groberg and A. Minneapolis,
Семена марковича мачта пермь семена
Доренко. Семён МарковичСледующая статья лавендер семена
5 комментариев
дельфиниум сеем семенами
энотера розовая семена
семен немцев актер
малаховского семена
семена томаты бобкат